АЛЕКСЕЙ СУНДУКОВ: «Как работают смысловые конструкции, я учился у Кафки»
Алексей Сундуков – один из тех гениальных русских художников, которых ещё предстоит открыть всему миру. Мы встретились с Алексеем в шоу-руме Frolov Gallery на 95-м этаже «Башни Федерация» в Москва-Сити, где выставлялось несколько его работ. Надеемся, что в ближайшее время картины Сундукова встретят своего зрителя на крупной музейной площадке – в Третьяковской галерее или в Русском музее. А пока беседуем о пути художника, его уникальном стиле и творческой манере.
– Давайте начнём с самого начала. Расскажите, пожалуйста, немного о своём детстве, о своей семье.
– Детство было настоящее деревенское: Пестравский район Самарской области (тогда Куйбышевской), совхоз «Майский». Где-то в 9 лет у меня уже была маленькая коса. Я со взрослыми косил траву, заготавливал её животным на зиму: коровам, овечкам.
Отец был мастером на все руки, как Кулибин. В нашем доме всегда было полно часов, швейных машинок. Мотоциклы всё время подъезжали, и он их ремонтировал. А ещё он соорудил во дворе большие качели – лодочку, сваренную из железа. Сбегалось полсела ребятишек, катались во дворе на этих качелях. Отец был настоящий мастер. В войну он следовал за фронтом и шлифовал валы для танков. Налаживал в том числе у них двигатели.
– Не принимал участие в боях, а именно помогал?
– Да. Они прямо двигались за фронтом. Он рассказывал, как чуть не погиб. Однажды вышел из своей мастерской, и в неё угодил снаряд. Всё разлетелось. Случайно выжил.
– Он уже после войны встретил вашу маму?
– Нет, у них были и довоенные дети. Всего – девять человек. Некоторые умерли в голодный год. А мы уже послевоенные: Шура, Серёжка и я. Отец умер в 1964 году. Ему было чуть больше 50 лет. Инфаркт. Мама рассказывала, что в последний месяц перед смертью он очень переживал, что потерял партийный билет: в то время это было равносильно самоубийству. Потом этот документ нашли за картиной – у нас над дверьми в квартире висели две копии Шишкина. Я их всё детство рассматривал, пытался понять, что же там нарисовано: то ли животное, то ли дерево… Как партбилет попал за картину – не знаю. Может, мы, дети, его туда забросили. Потом мать его нашла и швырнула на стол в сердцах: «Вот из-за него отец расстроился и умер».
– А рисовать когда начали?
– Рисовать стал ещё раньше, чем косу в руки взял. Однажды мать открыла альбом для фотографий – знаете, были такие синие, с прорезями, в них вставлялись семейные фотографии – и начала рисовать в нём карандашом. И рассказывать: «Я взял бумагу, карандаш – нарисовал дорогу. На ней быка нарисовал, а рядом с ним корову».
Мать рисовала и рассказывала. Я смотрел, как возникают изображения. Она очень просто рисовала деревья, потому что никогда не училась этому. А как деревенские женщины могут нарисовать дерево – раз, раз, раз, и дерево получилось. Меня это заворожило. А утром на следующий день я открыл альбом, и вот чудо: рисунок был на том же самом месте! Оказывается, то, что мы рисуем, остаётся на бумаге и сохраняет память! С тех пор – а было мне тогда лет шесть – я увлёкся рисованием. Стал рисовать соседей. Когда получалось сходство – все хвалили. А мне хотелось добиться ещё большего сходства, чтобы сказали: «Ой! Ну прямо как живой!» (Смеётся.)
Ещё у меня был друг детства – Сергей Небритов. Старше меня на 2 или 3 года. Он тоже любил рисовать. У него даже были книги из серии «Школа изобразительного искусства».
Когда я увидел, как мой друг первый раз масляными красками скопировал «Портрет женщины в красном платье» Брюллова – с трудом поверил, что он это сделал сам. Сергей меня вдохновил тем, что можно своими руками сделать то, что печатают в книгах.
– Получается, что мама и ваш друг детства – ваши первые учителя. И очень приятно, что вы до сих пор помните имя этого друга. А как и когда пришло желание стать профессиональным художником?
– К моему 10-му классу к нам приехали два художника. У нас в селе был каменный двухэтажный сельский клуб. Они на фасаде с двух сторон делали мозаику. Одного из них звали Евгений Ковтун. Художники жили в сельской гостинице. А моя старшая сестра работала там на почте. Она им принесла мои рисунки и сказала: «Вот мой брат рисует. Что вы ему посоветуете?»
А надо сказать, что к 10-му классу я уже изрядно научился рисовать с натуры. Даже портретное сходство схватывал. Художники меня приглашали прийти, поговорить и посоветовать что-то. Но я к ним так и не пришёл – не набрался смелости.
Тогда они сказали сестре: «У него хорошие способности» – и посоветовали поступать в Пензенское художественное училище. Кто-то из них оканчивал это училище и сказал, что «оно очень хорошее, пусть туда поступает и будет художником».
Я буквально сразу собрался и поехал в Пензу, посмотрел училище, но там не оказалось общежития. Поэтому не стал туда поступать, чтобы не напрягать мать. Отец умер, когда мне было 11 лет, и мы вчетвером (трое послевоенных детей и мама) жили скромно.
– А куда поступили?
– После 10-го класса поступил в лётно-штурманское училище в Кировограде, где государство заботилось о курсантах: одевали, кормили и так далее, чтобы мать была спокойна. И так совпало, что после его окончания меня распределили в Пензу в аэропорт, авиадиспетчером.
Первым делом, как приехал в город, сразу побежал в художку, в то самое училище. Ходил по коридорам, смотрел, как студенты рисуют с натуры, лепят из глины. Думал: «Какие же счастливые люди! Занимаются любимым делом».
Отработал диспетчером 2 года. Всё время ходил с альбомчиком и рисовал. Мне говорили: «Парень, ты не туда пошёл. У тебя за спиной пассажиры. Ты отвечаешь за жизни людей, должен быть внимателен, а вместо этого отвлекаешься и рисуешь». Я подумал, что люди со стороны видят правильнее и больше, и уволился через Управление гражданской авиации по собственному желанию.
Срезал свои пуговицы от формы, подарил их уборщице. И, заимев «гражданский» синий костюм, направился в Пензенское художественное училище. Сдал хорошо экзамены и поступил. Тогда и началась моя художническая жизнь. Учился в училище 4 года и всё это время работал на износ. Выставлялся в коридоре, потому что не вмещался в одном зале. Мне хотелось достичь порядочного уровня, чтобы потом поступить в Москву.
Понял, что надо высшее образование. Нужно окончить хороший институт в Москве, чтобы почерпнуть больше знаний, мастерства, культуры, посмотреть, что творится в центре страны. В итоге я с отличием окончил Пензенское училище и поступил в Строгановку.
– Вы поступили на монументальное отделение?
– Да. Всего в вуз из 500 абитуриентов отбирали 60. А из них только восемь на монументальное. Было пять москвичей и три – иногородних. Я оказался среди этих счастливых иногородних людей. Живопись у нас преподавал Гелий Михайлович Коржев. Кстати, именно он одобрил меня на вступительных экзаменах, увидев мою живопись, сказал: «Этого нужно зачислить». В буквальном смысле повлиял на судьбу. Даже «три с плюсом» на вступительных экзаменах считалось уже хорошей оценкой. Очень жёсткий отбор был.
Некоторые абитуриенты приезжали по 10 лет подряд поступать в Строгановку. По 10 лет! Я знал такие примеры.
– А что было после института? Обычно выпускники монументального отделения устраивались в большие комбинаты и много зарабатывали…
– Зарабатывали мэтры, а выпускнику ещё нужно было проявить себя. В конце 5-го курса, в 1982 году, я собрал свои наброски, эскизы и пришёл в Старосадский переулок, в комбинат монументально-декоративного искусства. Показал свои рисунки директору. Говорю: «Оканчиваю Строгановку. Хотел бы у вас работать…» Он посмотрел и сказал: «Иди в отдел кадров, оформляйся».
Первым же заказом у меня был барельеф Ленина. Проверка на вшивость, что называется, – или, точнее, на капризность. Новичкам такие работы поручали для проверки, чтобы посмотреть характер, исполнительность, профессионализм…
Параллельно я преподавал в детской изостудии на станции Сортировочная, две станции на электричке от Автозаводской. Там 16-этажные дома. Первый этаж одного из них был отдан под школу изобразительного искусства, или художественного развития... Как-то так она называлась. Мне была выделена комната, где я два раза в неделю занимался с детишками от 3 до 9 лет. У меня были такие ученики, которым сейчас уже за 40. И у меня до сих пор хранятся их рисунки.
Мне было интересно заниматься с детьми. Я вспоминал себя в детстве – вот бы мне кто-то рассказал, как правильно рисовать, как правильно развиваться.
Ставил им музыку Баха, Генделя, Бетховена, Моцарта. Под эту музыку я говорил: «Сочиняйте картину – то, что вы представляете в воображении». Давал им шесть слов, чтобы они из этих шести слов попытались сделать рассказ или описание впечатлений дня.
Я с ними занимался, а вне занятий рисовал картины.
Когда я написал дипломную работу, у меня один холст остался незадействованным. Я на нём написал на оборотной стороне: «Вход к себе». Задумал, что после Строгановки первую картину напишу на этом холсте.
Тогда же появилась картина «Воспоминания ветерана». Я собрал шесть планшетов, которые висели на стенах, где объявления написаны (они были метр на метр), и составил их. Ещё один дополнительный планшет я распилил пополам. И на всей этой площади написал картину. Будто я стою на Красной площади, рисую, идут события истории в хронологическом порядке, только всё на одной плоскости. Самый первый план – ветеран и современные люди. На заднем плане цветной Кремль. Между ними чёрно-белая колонна временной хронологии. И на переднем плане тоже чёрно-белые голуби. Она была смонтирована как смысловой символ, как застывшее кино.
Эта картина появилась на XV Молодёжной выставке, и её напечатали в «Вечерней Москве». С тех пор я начал появляться на выставках, мои работы стали замечать.
– Как вы пришли к вашей творческой манере?
– После Строгановки первое время я размышлял: «Какой же я художник? Что же мне делать? Может, заняться абстракцией для интереса? Что такое творчество?»
Помучавшись немножко над этими вопросами, я пришёл к тому, что нужно делать то, что умеешь, знаешь, что тебе интереснее всего.
Подумал: «Я всегда рисовал людей. Наброски всё время делал в метро, на улице. Пока учился в Строгановке – всех своих однокашников рисовал».
Я понял, что из этого материала должен делать картины. Это мне ближе всего. Что должен делать художник? Он должен отображать жизнь. Должен наблюдать, думать, осмысливать, формулировать событие на картине, чтобы оно выражало текучее движение материи жизни.
Я учился у Кафки, как работают смысловые конструкции. До сих пор помню эти короткие притчи, которые мне понравились. Они не в буквальном смысле передавали то, что написано.
Художники Магритт, Дельво, Дали тоже повлияли. У Магритта картины не в духе передвижников, когда изображён фрагмент жизни, а в стиле когда картина передаёт смысл, спрятанный за изображением. Не то, что изображено, а то, что через образ выражена мысль о существовании человека. Это мне очень понравилось.
– Расскажите, пожалуйста, о вашей первой большой работе – «Переход»…
– Я испытал массовое одиночество в Москве, когда ты растворяешься в безликой толпе. Ты такой же аноним, как и все другие. Я думал: «Как же это выразить?»
Шёл по переходу в метро, и меня осенило. Достал альбом и стал на ходу рисовать спины людей, идущих в том же направлении. Пришёл в мастерскую. Тот самый холст, на котором было написано «Вход к себе», расчертил диагоналями. Думаю: «В центр диагоналей будут идти люди – уходить в точку». Стал рисовать спины. Так родилась картина «Переход».
Чтобы выразить в ней не просто конкретный переход и людей, которые идут по переходу, я их одел в разные одежды, в которых не встречаются люди одновременно в метро. Кто-то – в летней распашонке, кто-то – в шубе, кто-то несёт пачки туалетной бумаги на плече.
Она должна была через угаданные типы заставить задуматься о странности сочетаний. Увести от натурности единовременно переданного момента. Чтобы это была просто выразительная метафора о том, что изменяется.
Мы идём, переходим из прошлого в будущее. Из юности – в старость. Это об изменении человеческой жизни в её протяжённости. Родилась картина. Она участвовала в XVI Молодёжной выставке.
– Вас начали приглашать на международные выставки?
– Да, был такой международный салон на Смоленской, им приносишь картины – а они их возят в разные страны, в том числе на Кубу, в Чехословакию и другие соцстраны. Там выставки проходили. Если картины покупали, нам платили сертификатами, которые мы могли отоваривать в «Берёзке».
Мои картинки стали ездить по выставкам, печататься в художественных журналах «Художник», «Искусство», в художественных сборниках за год. О них стали писать искусствоведы.
– Кажется, и в «Огоньке» тоже?
– Да, первый раз в январе 1987-го. Прямо на обложке. С выставки на Кузнецком 1986 года. Там у меня были «Бесконечный поезд» и «Очередь». Они были повешены Лубенниковым (организатором и куратором выставки) как раскрытая книга, и их сфотографировал Лев Мелихов, который снимал разных известных людей, в том числе художников.
Выставка была шумной. Уже можно было выставлять картины с неоднозначными сюжетами. И там показывались спорные картины, которые пытались осмыслить события, которые явно накатывали на общество. Цой пел: «Мы ждём перемен». Перемены пришли, и всё забурлило.
– Когда забурлило, тогда начал формироваться или уже сформировался ваш стиль?
– Да, он к этому времени уже был чёткий. Я старался, чтобы картины были символами со значением, со смыслом. Не просто пейзаж ради пейзажа или портрет ради портрета.
В 1986 году, когда была написана картина «Очередь», я уже осознал, что мой стиль – это наблюдение событий жизни, чтобы они выражали исторический период или состояние общества. Чтобы была не просто визуальная фиксация, а чтобы она заставляла осмысливать, задуматься и догадаться: «А что же хотел сказать художник?»
Я всё время на эту сторону обращал внимание и всегда формулировал картину как смысловую загадку.
– Обложка «Огонька» с многомиллионными тиражами. Все его тогда читали. В одночасье вы стали национальным известным художником?
– Даже сестре, которая работала в больнице на Украине, принесли «Огонёк» и говорят: «Смотри. Сундуков – это не твой брат?» Она увидела и удивилась, говорит: «Да, это мой брат».
– Сразу после «Огонька» картину «Очередь» купил Русский музей?
– Нет. Когда после Кузнецкого была следующая, XVII Молодёжная выставка в Манеже, картину буквально с выставки купил Союз художников. На этой же выставке также были выставлены мои «У картины» и «Источник», где воду пьют люди, отработавшие на Сталина. Молча стоят и пьют водичку. Из Союза художников «Очередь» попала в Петербург в коллекцию Русского музея, где она всё это время висит в постоянной экспозиции. А «У картины» попала в коллекцию Третьяковской галереи, где она долгое время также висела в постоянной экспозиции.
– А «Источник»?
– «Источник» тоже купил Союз художников. Я так и не знаю её следов. Написал её вариант меньшего размера, потому что она мне нравилась и мне было жалко с ней расстаться.
– Вариант «Очереди» вы тоже написали сразу?
– «Очередь» тоже, потому что многие картины для меня этапные. Они были в связке в протяжённости временной экспозиции. Каждая картина для меня была следующим шагом. Они все взаимосвязаны.
Я взял себе за принцип – наблюдать за тем, что происходит в обществе, и, последовательно следя за событиями, откликаться на них картиной. Тогда получится, что время, как на страницы этих картин, ложится последовательно. Я так участвую в жизни. Старался отобразить её движение. От картины к картине – для меня было важно, чтобы они были посвящены тому, что происходит с обществом на сегодняшний день.
– Но ведь оставаться беспристрастным летописцем очень сложно. Как вы отнеслись, например, к распаду Союза?
– Муравейник перегрелся. Суета, перемены, перестройка, социальные сдвиги... Я понял, что это судьбоносные события. Ломается прошлое, и что-то корячится наружу для будущего. В своих картинах я попытался отразить это состояние. Например, картина «Материя бытия» отражает распад общества на элементы и уходящие в небытие символы.
– Расскажите, пожалуйста, о вашем участии в легендарной выставке «10+10».
– Это было в 1988 году. Уже после XVII выставки наметилось сближение культур. Проект задумали американцы. Приехали, обошли все мастерские; выбрали самых талантливых, на их взгляд, русских молодых художников. С американской стороны выставлялись Питер Хейли, Росс Блекнер, Марк Танзи. Когда они пришли в мою мастерскую, куратор Марла Прайс сказала, что «вот такие картины мы хотим видеть в этой экспозиции». В итоге участвовали три мои картины: «Материя бытия», Face to Face и «Радиоактивный фон», где лежит человек и из радио льются фрагменты фраз, которые были фразами времени. Радиация радио. Ведь радио и радиоактивный фон имеют один корень «радио» – нечто проникающее.
Эта выставка объехала пять музеев в Америке. Организаторы решили, что на каждое открытие из Советского Союза приедут по два разных художника. Мне с Петруком досталось открытие в Галерее искусства Коркоран в Вашингтоне. Ездили туда с замечательным куратором Виктором Мизиано. Потом эта же выставка была в трёх крупных городах СССР: Москве, Ленинграде и Тбилиси.
– В том же году проходил легендарный аукцион Sotheby’s. Вы к тому моменту уже были в обойме самых известных наших художников. Как так получилось, что вы не попали на этот аукцион?
– Были ровные, а были ещё ровнее. Был огромный ажиотаж. Это был билет в будущее. А как сказал Кабаков, «в будущее возьмут не всех». Была давка, поэтому многие, кто претендовал и был достоин, не попали на этот аукцион.
Что там происходило за кулисами, как отбирали – неизвестно. Я туда подавал картины. Когда приехал их забирать, они так и стояли за дверью.
– Что это: чрезмерная скромность?
– Я всегда полагал, что не к чему суетиться. Бродский хорошо сказал: «Не надо с собой носиться, как курица с яйцом».
Я считал, что если картины достойны внимания, то их заметят. Нажимать, уговаривать – я никогда не любил и не делал этого.
– Всё равно удивительно, что вы по качеству, уровню, по статусу должны были участвовать в аукционе. Скорее всего, там произошло какое-то «закулисье».
– «Закулисье», да. Я почувствовал, что «закулисье». Когда произошла перестройка, приехал «шоколадный король» Петер Людвиг. Он ходил по XVI выставке на Кузнецком мосту. Рассказывали, что он остановился перед моей картиной «Переход». Наговорил что-то себе на диктофон и размахивал перед ней руками. После этого меня отослали в Сенеж.
В это же время приехала группа промышленников из Германии. Они ходили по мастерским. Кое-кому выпал музейный тур, а я отсиживался в Сенеже.
– А кто вас отослал?
– Союз художников. Как раз перед выставкой, которая была потом в Манеже, все картины я писал в Сенеже. «Бесконечные аплодисменты» тоже написал там же.
– Достаточно много людей в то время уехали на Запад. У вас тоже возникло желание уехать в Нью-Йорк. Что это было – реакция на все эти интриги?
– Нет, никогда. Просто выставка «10+10» дала новый импульс моде на современное русское искусство. Галерист Эдуард Нахамкин, ещё до перестройки работавший с Целковым, Шемякиным, Неизвестным, увидел каталог этой выставки и пригласил сначала Леонида Пурыгина, а потом переехал и я.
– Вы в то время делили одну мастерскую в Москве?
– Да, у меня собственной не было, и Пурыгин позвал меня в свою. Тогда в Фурманном переулке в районе Китай-города был настоящий московский Монмартр. Там стоял целый район бесхозных домов, в которых были свет и вода.
– Сквоты…
– Да. Туда ринулись художники со всей Москвы. А вслед за ними – иностранцы, которые ходили по этим домам, покупали картины за русские, дешевеющие деньги. Впрочем, я ни одной картины там так и не продал. У Лёни покупали, а у меня не покупали.
– Почему?
– Я писал распад – тёмные, довольно мрачные картины. Поэтому они особо никого не интересовали. Даже картина с выставки в Манеже «Воспоминания ветерана» была продана Новороссийскому музею 18-й армии. И то только потому, что мои друзья из Новороссийска сказали своим знакомым из этого музея: «Интересный художник – наш друг. У него есть картина, которая подойдёт вам по тематике». Мне заплатили 2 тысячи рублей, которые потом превратились в 2 доллара.
– А почему вы решили вернуться в Россию из США?
– Потому что я никогда не был намерен эмигрировать. Мне было интересно, как устроено их общество, как там живут люди, что из себя представляет Запад. Но ничего исключительного я не заметил. Человек везде человек. Такие же люди, особенно средний класс, который выбивается из сил. Все так же работают, снимают квартиры. Нужно напрягаться, чтобы выжить. Особенно в Нью-Йорке – это современный электронный Вавилон.
– Пока вы жили в Нью-Йорке, вы рисовали. Где эти картины сейчас? Есть ли среди них что-то типа нью-йоркской версии «Перехода»?
– Нет, там были другие символы. Более лаконичные, часто чёрно-белые. Но мне было интересно наблюдать человечество в целом. Две точки – Москва и Нью-Йорк – это два пупа человеческой цивилизации, в которых видно, как устроен человек на Земле.
– Как вы оказались в Гонконге?
– Нахамкин закрыл свои галереи, потому что бизнес приходил в упадок, продажи почти остановились. Меня разыскал галерист Манфред Шони, который был женат на китаянке и жил в Гонконге. Сделали выставку: 20 картин и 8 скульптур. Манфред выпустил в своём издательстве каталог, который я полностью сконструировал сам – от текста до вёрстки. Несколько картин продали, не очень много.
– Сколько лет прошло с тех пор, как вы вернулись в Россию?
– Я вернулся в 2005-м. Значит, 18. Когда уезжал – понимал: там не моя среда. Я понял, по каким законам функционирует общество, как работают галереи. Но это было наблюдение, не сопереживание. Поэтому я вернулся домой.
Но ни одна галерея здесь не спешила предлагать мне сотрудничество. Говорили: «А, "Очередь"? Помним, да». Все запомнили хиты, а к новым работам интереса было мало. Но у меня принцип: если картины сами себе не пробьют дорогу, сделать тут ничего нельзя. Я не тусовочный человек. Люблю сидеть с книжками, думать, рисовать, постоянно работать. Терзать искусствоведов для того, чтобы обеспечить картинам хорошую судьбу, не умею.
– Несмотря на это, ещё в 2010 году на аукционе Phillips в Нью-Йорке одна из ваших картин была продана за 100 с лишним тысяч долларов. Ощутимая цена. Что это за картина и как туда попала?
– Я не помню, о какой именно мы говорим. Скорее всего, это «Удобренная почва». И, насколько я знаю, её купил кто-то из России. Что-то ещё продавалось на аукционе в Лондоне. Это были картины, которые в своё время купили у Нахамкина.
– Давайте немного о литературе: назовите, пожалуйста, любимых писателей, книги.
– Кафка, Маркес. «Кнульп» и «Степной волк» Гессе. Сейчас очень много читаю русскую классику. Интересны записки об обществе в разные эпохи. Как воспринимают его разные писатели – например, «Москва и москвичи» Гиляровского.
На чём строит свои книги Достоевский. Как он загоняет человека в угол, когда герой вынужден себя взвесить, чтобы принять верное решение, чтобы заработала его совесть. Как умеет писатель вывести человека на осмысление себя.
Сократ спрашивал: «Где же находится бог в человеке?» Он догадался, что совесть – это и есть бог в человеке. Достоевский заставлял человека активизировать свою совесть, чтобы у каждого из нас был этот божественный камертон.
– Вы продолжаете следить за новостями?
– Я слушаю радио. В напряжённое время новости становятся пульсом времени. Но люди – те же самые, они погружены в другие обстоятельства, но мало изменились.
– Есть идеи новых картин?
– Пока только в голове. Стараюсь больше наблюдать и думать. Если родятся образы, то сразу к холсту.
Когда я придумал «Очередь», то понял, что надо её сделать бесконечной и уткнуться в угол до исчезновения. Это ведь не просто очередь – это иерархия, структура общества. Мне всегда хотелось понимать, как оно устроено.
Персоны, упоминаемые в этом материале:
А.А. Сундуков
